«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

Витя: И семь богатырей бы тоже…

Гуревич: Ну, а тридцать три богатыря..?

Витя: Да… если бы медсестрички не торопили… конечно…

Гуревич: А… послушай-ка… А двадцать восемь героев-панфиловцев?

Витя (с тою же беззаботной и страшной улыбкой): Да… (Мечтает.)

Гуревич (упорно): А… Двадцать шесть бакинских комиссаров – неужели тоже?..

Прохоров (врывается в беседу): Ну, все: завтра мы тебе и комсорга Пашку. Какая тебе разница? От адмирала ты отказался – я тебя понимаю. Адмиралы – они хрустят на зубах, а вот настоящие комсорги – никогда не хрустят… Сережа! Клейнмихель! Подойди сюда… скажи… Замечал ли ты на лице преступника следы хоть малого раскаяния?

Сережа: Нет, не замечал… И мама моя покойная в тот день мне моргнула: понаблюдай, мол, за Пашкой – будет ли ему хоть немножко стыдно, что он со мной так поозоровал, – нет, ему не было стыдно, он весь вечер после того водку пьянствовал и дисциплину хулиганил… И запрещал мне форточку проветривать, чтоб в доме мамой не пахло…

Стасик (проходя мимо, как всегда): Приятно все-таки жить в эпоху всеобщего распада. Только одно нехорошо. Не надо было лишать человека лимфатических желез. То, что его лишили бубликов и соленых огурцов, – это еще ладно. И то, что лишили дынь, – чепуха, можно прожить и без дынь. И плебисцитов нам не надо. Но оставьте нам хотя бы наши лимфатические железы…

Покуда витийствовал Стасик, растворились обе двери 3-й палаты, и на пороге – медбрат Боренька и медсестра Тамарочка. Оба они не смотрят на больных, а харкают в них глазами. Оба понимают, что одним своим появлением вызывают во всех палатах мгновенное оцепенение и скорбь – которой много и без того.

Прохоров: Встать! Всем встать! Обход!

Все медленно встают, кроме Хохули, старичка Вовы и Гуревича.

Боря-Мордоворот (у него из-под халата – ухоженный шоколадный костюм и, поверх тугой сорочки, галстук на толстой шее. В этом обличии его редко кто видел: просто он сегодня дежурный постовой медбрат в Первомайскую ночь. Шутейно подступает к Стасику, который застыл в позе «с рукой под козырек»): Так тебе, блядина, значит, не хватает каких-то там желез?..

Тамара: Не бздюмо, парень, сейчас у тебя все железы будут на месте. (Боря, играя, молниеносно бьет Стасика под дых, тот в корчах опускается на пол.)

Тамара (указывая пальцем на Вову): А этот засратый сморчок – почему не встает, вопреки приказу?

Боря: А это мы спросим у него самого… Вовочка, есть какие жалобы?

Вова: Нет… на здоровье жалоб никаких… Только я домой очень хочу… Там сейчас медуницы цветут… конец апреля… Там у меня, как сойдешь с порога, целая поляна медуниц, от края до края, и пчелки уже над ними…

Боря (поправляя галстук): Ннну… я житель городской, в гробу видал все твои медуницы. А какого они цвета, Вовочка?

Вова: Ну, как сказать?.. синенькие они, лазоревые… ну, как в конце апреля небо после заката…

Медбрат Боря под смех Тамарочки – ногтями впивается в кончик Вовиного носа и делает несколько вращательных движений. Вовин нос становится под цвет апрельской медуницы. Вова плачет.

Боря (продолжает обход): Как дышим, Хохуля? Минут через пять к тебе придет Игорь Львович, с веселым инструментом, придется немножко покорячиться… А тебе что, Коленька?

Коля: У меня жалоба. Я в этой палате уже который год. Потому что мне сказали, что я эстонец и что у меня голова болит… Но ведь я давно уже не эстонец, и голова давно перестала болеть, а меня все держат и держат…

Тамарочка (тем временем привлеченная зрелищем справа: Сережа Клейнмихель, отвернувшись к окошку, тихонько молится): А! Ты опять за свое, припизднутый! (Раздувая сизые щеки, направляется к нему.) Сколько раз тебя можно учить! Сначала – к правому плечу, а уж потом – к левому. Вот, смотри! (Хватает его за шиворот и, сплюнув ему в лицо, вначале ударяет его кулаком по лбу, потом – с ху – в правое плечо, потом в левое, потом под ребра.) Повторить еще раз? (Повторяет то же самое еще раз, только с большей мощью и веселым удальством.) Говно на лопате! Еще раз увижу, что крестишься, – утоплю в помойном ведре!..

Боря: Да брось ты, Томочка, руки марать. Поди-ка лучше сюда. (Отшвырнув Колю, движется в сторону адмирала, Вити и Гуревича. За ним – свита: староста Прохоров, Алеха-Диссидент и Тамарочка.)

Прохоров: Товарищ контр-адмирал, как видите, не может стать перед вами во фрунт. Наказан за буйство и растленную агентурность. Вернее, за агентурную растленность и буйство.

Боря: Понятно, понятно… (Краем глаза скользнув по Гуревичу, вдумчиво грызущему ногти, – проходит к Вите. Витя, с розовой улыбкой, покоится в раскладушке, разбросанный как гранпасьянс.)

Тамарочка: Здравствуй, Витенька, здравствуй, золотце… (Широкой ладонью, с маху, шлепает Витю по животу. У Вити исчезает улыбка.) Как обстоит дело с нашим пищеварением, Витюнчик?

Витя: Больно…

Боря (хохочет вместе с Тамарочкой): А остальным нашим уважаемым пациентам – разве не больно? Вот они почему-то хором запросились домой – а почему, Витюша? Очень просто: ты доставил им боль, ты лишил их интеллектуальных развлечений. Взгляни, какие у них у всех страдальческие хари. Так что вот: давай договоримся, сегодня же…

Тамарочка:…сегодня же, когда пойдешь насчет посрать, – чтобы все настольные игры были на месте. Иначе – придется начинать вскрытие. А ты сам знаешь, голубок, что живых людей мы не вскрываем, а только трупы…

Прохоров между тем с тревогой следит за Алехой-Диссидентом. Но об этом чуть пониже.

Боря (расставив ноги в шоколадных штанах и скрестив руки, застывает над сидящим Гуревичем): Встать.

Тамарочка: А почему у этого жиденка до сих пор постель не убрата?..

Боря (все так же негромко): Встать. (Гуревич остается погруженным в себя самого. Всеобщая тишина.)

Боря (одним пальчиком приподымая подбородок Гуревича): Встать!!!

Гуревич тихонько подымается и – врасплох для всех – с коротким выкриком – вонзает кулак в челюсть Бореньки. Несколько секунд тишины, если не принимать в расчет Тамарочкина взвизга. Боренька не изменившись ни в чем, хладнокровно хватает Гуревича, подымает его в воздух и со всею силою обрушивает об пол. С таким расчетом, чтобы тот боком угодил о край железной кровати. Потом – два-три пинка в район печенки, просто из пижонства.

Боря (к Тамарочке): Больному приготовить сульфу, укол буду делать сам.

Прохоров: Что ж поделаешь, Борис… Новичок… Бред правдоискательства, чувство ложно понятой чести и прочие атавизмы…

Боря: А тебе бы лучше помолчать. Жопа.

Люди в белых халатах удаляются.

Прохоров: Алеха!

Алеха: Да, я тут.

Прохоров: Первую помощь всем пострадавшим от налета!.. Стасик, подымайся, ничего страшного, они упиздюхали. Ничего экстраординарного. Все лучшее – еще впереди. Сначала – к Гуревичу…

Прохоров и Алеха, со слабой помощью Коли, втаскивают на кровать почти не дышащего Гуревича, накрывают его одеялами, обсаживают.

Прохоров: Всем хороши эти люди, евреи. Но только вот беда – жить они совсем не умеют. Ведь они его теперь вконец ухайдакают… это точно. (Шепотом.) Гу-ре-вич…

Гуревич (немного стонет и говорит трудно): Ничего… не ухайдакают… Я тоже… готовлю им… подарок…

Прохоров (в восторге оттого, что Гуревич жив и мобилен): Первомайский подарок, это славно. Только ведь сначала они тебе его сделают, минут через пять… Рассмешить тебя, Гуревич, в ожидании маленькой пытки? За тебя расплатится мой верный наперсник, Алеха. Ты знаешь, как он стал диссидентом? Сейчас расскажу. Ты ведь знаешь: в каждом российском селении есть придурок… Какое же это русское селение, если в нем ни одного придурка? На это селение смотрят, как на какую-нибудь Британию, в которой до сих пор нет ни одной Конституции… Так вот: Алеха в Павлово-Посаде ходил в таких задвинутых. На вокзальной площади что-нибудь подметет, поможет погрузить… но была в нем пламенная страсть, и до сих пор осталась… Алеха ведь у нас исполин по части физиогномизма, – ему стоит только взглянуть на мордася – и он уже точно знал, где и в каком качестве служит вот этот ублюдок. Безошибочным раздражителем вот что для него было: отутюженность и галстук. И что он делал? – он ничего не делал, он незаметно приближался к своей жертве, сжимая ноздрю, – издали – и – вот